В 1740 году заболел известный лондонский артист, и Джиффард, руководитель театра «Гудменс Филдс», попросил зрителя Дэвида Гаррика выступить. Гаррик сыграл так, что Джиффард взял его с собой на гастроли. Конечно, Джиффард хорошо знал Гаррика, ибо тот был завсегдатаем театра. К тому же он был владельцем винного погребка, находившегося поблизости, где часто собирались представители тогдашнего театрального мира.

После удачного дебюта режиссер поручил бывшему зрителю роль Ричарда III, обещав, что перед публикой тот предстанет как «джентльмен, впервые появившийся на сцене». Это был один из способов заманить в зал побольше людей, способ достаточно опасный. Случалось, что зрители избивали непонравившегося им новичка. Но уже на другой день в газетной рецензии сообщалось, что в Англии есть свой великий актёр.

Гаррику было всего 25 лет, когда ему поручили роль короля Лира — престарелого шекспировского героя. Для того чтобы верно исполнить сцену помешательства, Дэвид стал частым гостем человека, который уронил когда-то из окна свою двухлетнюю дочку и сошёл с ума. Целый день он был вполне нормален, но в определённый час подходил к окну и, оглашая улицу пронзительными криками, в который раз «проигрывал» ужасный момент. Работая над этой ролью, Гаррик впервые «открыл» одно очень важное понятие — надо играть человека, а не положение, которое тот занимал.

Крупнейший балетмейстер Жан Жорж Новер, один из тех, кто работал с Гарриком, рассказывал, как отчаянно мучился артист перед премьерой, «вживаясь в образ». А на одном из спектаклей «Короля Лира» в сцене, где престарелый отец проклинает своих дочерей, Гаррик пришёл в такой экстаз, что сорвал с головы парик и запустил им за кулисы — так и доиграл действие.

Когда Гаррик играл Макбета, знатный лорд Нью-Касл приезжал в театр с тремя врачами, которые сидели с ним в ложе, потому что каждый раз с лордом случался обморок, и врачи тут же ему оказывали помощь. Один молодой актёр, игравший ведьму с бородой в этой драме, корчил необычайно смешные рожи во время монолога Гаррика. Один из рецензентов отметил, что публика не смеялась, видя ужимки ведьмы, а продолжала заворожённо смотреть на Гаррика и слушать его.

В театрах того времени на сцене царили довольно вольные нравы. Артисты вели себя весьма вольно на сцене и бесцеремонно обращались с текстом. «Например, — пишет выдающийся советский театровед М.М. Морозов, — когда Гаррик играл Ромео, то ему было очень обидно, что сцену самоубийства заканчивает молодая актриса; ему, как первому актёру, хотелось закончить эту сцену самому. Поэтому Гаррик, нарушая волю автора, просыпался ещё раз, ещё раз произносил монолог, а затем уж умирал. Многое изменял он и в «Гамлете». Он, например, устраивал две дуэли: одну, по Шекспиру, с Лаэртом, а другую — с королём, от себя лично».

В те времена места в театре не были пронумерованы, публика устремлялась в театр сплошным потоком, и, как следствие, происходила страшная давка: на картине того времени изображено, как падает в обморок женщина, с мужчины слетает парик, другого, которому стало плохо, тошнит прямо на окружающих.

В театре долго не было занавеса. Этот незаменимый театральный атрибут появился лишь в 1750 году. Тогда же Гаррику удалось окончательно избавиться от зрителей, получавших за большие деньги право сидеть на сцене.

Самой лучшей ролью Гаррика был принц Гамлет. Зрителей завораживала та сцена, где Гамлет встречается с тенью своего отца. Выдающийся немецкий физик и театральный критик Георг Кристоф Лихтенберг, который жил в Лондоне, так описывал её: «Гамлет прогуливается слева, в глубине сцены, и, когда он останавливается, повернувшись к зрительному залу спиной, Горацио внезапно восклицает: «Он, милорд, смотрите!» — и показывает рукой направо, где уже стоит, точно вкопанный, никем дотоле не замеченный призрак. При этих словах Гаррик оборачивается и в тот же миг отскакивает на два-три шага назад. Ноги его подкашиваются, шляпа слетает на землю, обе руки... вытягиваются, пальцы растопырены, рот раскрыт; в такой позе он застывает, поддерживаемый друзьями, которые боятся, что он может упасть. Лицо его выражает такой ужас, что зрителей охватывает страх ещё прежде, чем он произносит хотя бы одно слово. После большой паузы он принимается говорить, но не с начала дыхания, а на его исходе, так что слова «О силы неба, защитите нас...» дрожат в воздухе.

Призрак манит его... Глаза Гаррика прикованы к призраку. Он ни слова не отвечает друзьям. Наконец выхватывает из ножен шпагу и направляет её на призрак: «Иди, я за тобой», — и призрак уходит. Гаррик начинает медленно следовать за ним. Так постепенно он скрывается за сценой».

Этот эпизод в описании Лихтенберга интересен тем, что наблюдатель подметил главное качество артиста — он магнетически действовал на зрителей, даже когда стоял к ним спиной. Их внимание так сосредоточивалось на нём, что никого, кроме него, они уже просто не видели. Только так и мог появиться «дотоле никем не замеченный призрак».

Некоторые современники говорили, что Гаррик лишь следовал примеру первого великого актёра Томаса Беттертона. Тот становился белым, как его шейный платок, окаменевал от ужаса и, обращаясь к тени отца, говорил голосом настолько торжественным и дрожащим, что «делал призрак таким же ужасным для зрителей, как и для себя самого».

Актёр Бут, игравший тень отца в спектакле с Беттертоном в роли Гамлета, шутил: «Вместо того чтобы я вызвал у него благоговейный страх, он сам меня напугал».

Тем не менее сцена с тенью была наиболее прославленной в репертуаре Дэвида Гаррика. Английский писатель Генри Филдинг отмечал, что мужчины в зале вскрикивали, а женщины лишались чувств при виде изумления и ужаса, охватывавшего Гамлета, когда перед ним возникала некая фигура, с ног до головы закованная в латы из голубовато-стального атласа и жутко освещённая каким-то действительно призрачным светом рампы.

По словам Лихтенберга, один из артистов, наблюдавший за спектаклем как зритель, «впал в такую ужасную трясучку, что колени его ходили ходуном». Другие уверяли, что были случаи, когда на сцену в самом деле являлся какой-то призрак, при этом за кулисами становилось нестерпимо холодно, и все незанятые актёры прятались от страха по углам...

Можно предположить, что лицедейские способности Гаррика, его волевые качества могли во время спектакля изредка спонтанно вызывать некие потусторонние субстанции, как это происходит на спиритических сеансах.

Талант артиста с блеском проявлялся не только в шекспировских трагедиях, но и в комедиях. Очень скоро он стал одним из богатейших людей в английском театре. В своём поместье Гаррик установил бюст Шекспира, а родному городу великого английского драматурга, Стратфорду-на-Эйвоне, он вернул былую славу, став организатором первых шекспировских фестивалей и положив начало долгой славной традиции.

Гаррик выступал в «Гудменс Филдс» недолго. После своего успеха в роли Ричарда III он играл в комедии «Репетиция», где так удачно пародировал ведущих лондонских артистов, что они добились закрытия этого театра. Но очень скоро Гаррик воцарился в труппе «Друри-Лейн» и до 1776 года оставался его руководителем.

Артисты надолго сохранили о нём благодарную память, ведь именно он был создателем того, что называется актёрским ансамблем. Он ввёл продолжительные, до года, репетиции, много работал с отдельными актёрами, стараясь передать им всё, что умел сам, всегда учитывая индивидуальность партнёра. Он заботился о характерном гриме и историческом костюме. При Гаррике сцена стала освещаться рампой, а не люстрами, как раньше. Словом, он сделал «Друри-Лейн», старейший театр в Лондоне, самым современным.